Журнал Информ-образование

Знакомая и печальная история

Вечером я ждала телефонного звонка из дому, сидя в маленькой теплой комнате, где стоял телефон. Вскоре сюда торопливо вошла Нонна. Она, кажется, искала меня.

– Вы не поможете мне написать заявление? – спросила она, помолчав.

– Какое заявление?

– Чтобы моего ребенка устроили...

– Так это правда? – растерянно спросила я, вспомнив, как Надежда Петровна говорила: «И в ноги она его кладет, чтоб не привыкнуть к нему».

Нонна кивнула головой.

– Вы все презираете меня, а если б у вас так случилось, как у меня...

Мне показалось, что Нонне не надо никакой помощи с заявлением, а просто необходимо было как-то объясниться, чтобы принять такое страшное решение и чтобы женщины поняли и не так презирали. Видимо, все-таки задевало ее наше к ней отношение.

– Что же за причина, Нонна? Ведь у вас такой хороший сын родился, первенец!

– Лучше бы он не родился, – горько вздохнула женщина, – я думала, все получится как у людей, а теперь что я с ним буду делать...

– А муж, он знает о ребенке?

– Конечно, знает, из-за него все это, даже не пришел ни разу... Они всегда в стороне...

И Нонна рассказывает такую знакомую, но всегда такую печальную историю, в которой, с одной стороны, доверчивость и безволие, а с другой – наглый обман, одетый в шелуху фальшиво ласковых слов. Ее Рем – водитель заводского автобуса. Целый год красивая голубая машина предупредительно останавливалась перед Нонной где бы она ни встретилась. Нонне льстило такое внимание. У Рема сильный, крутой характер. Он быстро убедил девушку, что загс и свадьба — предрассудки.

– Кто любит, – говорил Рем, – тот и так живет, а кто не любит, того и эта бумажка не удержит.

Довод казался веским. Тем более, у молодых людей находились темы, поинтереснее загса или печати в паспорте. Разговаривали о танцах, о кино, о работе, немного — о будущей жизни. Об этом говорила Нонна. Она представляла себе совместные отношения, как у всех – с ребенком, в новой квартире. Рем уходил от таких подробностей, он явно не спешил в общую жизнь.

– А кого бы ты хотел: сына или дочку? – спрашивала Нонна в приливе нежности.

– Никого, моя рыбка, – улыбался Рем, перебирая тонкие пальцы девушки и согревая их своим дыханием.

– Почему? – недоумевала Нонна.

– Я хочу, чтобы ты принадлежала только мне, – рокотал ласковый голос Рема. – Я не хочу тебя делить и ревную даже к ребенку.

Нонне становилось сладко от этих слов, от такой большой любви, и она склоняла голову на плечо Рема.

– Любить надо уметь, Нонночка, любить легко, красиво, как в песне: «Люби, покуда любится, встречай, пока встречается...» Вот так, девочка, любовь – не вешалка в передней. Любовь надо беречь. А повесь ты на нее сразу заботы, детей – и уже не любовь, а ярмо...

Нонна тоже считала, что ничего плохого не будет, если они поживут для себя несколько лет, пока молоды, пока заработают, обживутся.

Но дети не всегда появляются по расписанию, составленному родителями. Когда факт свершился и девушка поняла, что будет матерью, она испугалась, она почувствовала, что новость не понравится Рему, и она тянула. Будущий ребенок ее не радовал, а пугал. Она нервничала, ссорилась с родными. И однажды, когда Рем был в хорошем настроении, призналась ему. Парень присвистнул, нахлобучил шляпу и двинулся прочь. Нонна вцепилась в его рукав.

– Рем, дорогой, что же делать?

– Сама не маленькая. Знаешь.

– Ты же говорил о нашей любви...

– А ты и развесила уши,– грубо перебил он ее и, оттолкнув девушку, пошел дальше.

– Негодяй! – крикнула вдогонку оскорбленная Нонна, – ты еще пожалеешь!

– Как-нибудь переживу, – нагло ответил парень, – на твоем месте будет десять других...

Сначала Нонна плакала, потом утешала себя, что Рем вспыльчив, потому и нагрубил. Но проходили дни, и Нонна напрасно искала встречи с Ремом. И голубой автобус уже не останавливался перед ней. Она боялась поднять глаза и увидеть в окнах автобуса насмешливые лица работниц. Теперь она обвиняла уже себя. Ведь Рем предупреждал, что не хочет детей. Значит, надо избавиться от этой помехи, и он вновь вернется к ней.

Наконец, она решилась. Но подойдя к женской консультации со стороны зеленого сквера, вдруг подумала: «Там же спросят фамилию, имя, завод, спросят о муже... Все будут знать, все будут колоть глаза!» Она присела на скамейку в горькой растерянности. Прошло полчаса, она не в силах была сдвинуться с места. Как решиться? Она провожала взглядом входящих и выходящих из консультации, разбитая, безвольная, неспособная ничего решить. На крыльце показалась молодая пара. Мужчина осторожно сводил со ступенек свою спутницу, «Сразу видно, муж с женой, – с завистью подумала Нонна, – иначе он бы не пошел сюда...»

Женщина споткнулась и озадаченно посмотрела на свои туфли. Мужчина предупредительно нагнулся и застегнул пряжку. И было столько внимания и заботы в каждом движении мужа, что Нонне стало не по себе. «Что уж он с ней носится, как с жемчужиной!», – зло подумала она.

Супруги прошли мимо Нонны, и девушка увидела спокойное уверенное лицо молодой женщины. Она шла мягко, вразвалочку, чуть отяжелевшей походкой и разговаривала с мужем о детской коляске.

– Но чем ты недовольна? – спрашивал муж. – В фаэтончике ему будет тепло и зимой, и в дождь.

– А таскать каждый день на третий этаж этот фаэтончик? Ты представляешь?

– Ну, уж это не твоя забота. Понятно? – и мужчина крепче сжал локоть жены.

«О коляске хлопочут!» – вздохнула Нонна, и ей вдруг нестерпимо захотелось, чтобы Рем вот так же важно, как это молодой муж, привел ее к врачу и потом вел бы под руку, никого не стесняясь, и говорил об их ребенке, о коляске, об одеяльце. Разве она хуже этой маленькой женщины? Разве она недостойна, чтобы и ее оберегали от каждой ямки и чтобы о ней заботились? Разве она не мать? И подумав об этом, Нонна встала со скамейки и побрела домой.

В июне Рем взял отпуск и уехал в дом отдыха. Нонна дожидалась его приезда, уверенная, что все изменится. Но отпуск кончился, Рем вернулся, и все осталось по-прежнему. Он искал встреч с другими, а Нонну не замечал. Срок был упущен, врачи неумолимы…

– И прекрасно, – сказала я, когда Нонна умолкла, – все к лучшему. Врачи вам спасли сына. Назовите его Алешкой. Хорошее имя...

Психология «кукушки»

– Так я же вам не рассказала самого главного, – вяло сказала Нона.

– Какое еще главное! Главное теперь – Алешка!

– Не могу я взять мальчика, – решительно доказывала Нонна, – я ведь его не прокормлю!

Подобной чепухи я еще не слышала. Изумленно взглянув на молодую женщину, я воскликнула:

– Не городите ерунду! Вы же молодая, работаете на заводе! В наше время даже говорить о таких вещах стыдно.

– У меня сестра инвалид и семилетняя племянница. Я основной работник в семье, без меня они пропадут. Потому я все время думаю о Доме ребенка.

– Помилуйте, да ведь это прекрасно, что вы не одна. У вас сестра и племянница. Есть кому помочь. Гораздо труднее одиноким. Кончится декретный отпуск, устроите Алешку в ясли – и все будет в порядке...

Нонна стояла на своем. Теряя терпение, я продолжала уговаривать.

– Ну, вы думали о Доме ребенка, – говорила я, – пока не было Алешки, вы еще не знали, кто у вас будет. Но сейчас же он есть, такой хороший. Как же теперь?

– А теперь, – не поняла она, к чему речь, – оформлю и уеду в другой город.

– Уезжайте с Алешкой, – посоветовала я. – Вам помогут. Устроите в ясли, и будет расти ваш богатырь. Не нарадуетесь на него!

– Что вы! – испугалась Нонна. – Кому я нужна с ребенком?

– А если вашего сына кто-нибудь усыновит? Вы ж тогда никогда не увидите его! – припугнула я ее.

– А что же делать? – пожала она плечами. – Обоим пропадать?

Нет, мы не понимали друг друга, мы словно на разных языках говорили. Нонна то и дело возвращалась к своей истории с Рэмом, плакала, но мне почему-то уже не было ее жалко. Не чувствовалось в ее драме ни большой любви к Рему, ни великой любви к сыну, ни чувства собственного достоинства. А ее равнодушие к судьбе ребенка просто возмущало. С другой стороны, ведь проснулись в ней истинно женские чувства, когда она сидела перед входом в консультацию, ведь одумалась же, не избавилась от ребенка. Надо попытаться поговорить с врачом.

Мы пошли вместе с Надеждой Петровной. Пожилой мужчина в роговых очках выслушал нас внимательно и устало сказал:

– У меня только что была трудная операция, я должен отдохнуть. А вечером я непременно займусь. Но я не уверен в успехе. Знаете, такие случаи, к несчастью, бывают. В прошлом месяце у нас тоже лежала одна особа, не буду называть ее фамилии. Так она троих уже отдала в Дом ребенка и теперь, родив четвертого, не задумываясь, оформила его туда же... – Он помолчал, протер очки, снова водрузил их на нос и сказал: – Я попытаюсь убедить ее, но в успехе не уверен. Психология этих женщин не поддается нормаль­ному объяснению. Мне иногда кажется, что чем жить с такой матерью, ребенку лучше будет в детдоме...

Вмешательство врача не принесло успеха. Втроем мы долго уговаривали Нонну, но наши доводы разбивались об ее упрямство. Надежда Петровна – ткачиха, депутат горсовета – обещала Нонне помочь с яслями, но и это оставило е равнодушной. Наконец, она расплакалась и убежала. Врач развел руками. Надежда Петровна, не стесняясь врача, крепко, по-мужски выругалась.

Было ясно, что ценой брошенного сына Нонна пытается вернуть себе свободу, девичество, право на поиски нового счастья. Но жизнь не прощает таких ошибок, прошлого не вернешь, даже в другом городе. И от себя не уйти! А потерять сына, добровольно отказавшись от него – это тяжкий грех, несовместимый со счастьем.

– Бросьте вы ваши красивые слова, – сердито сказала мне Надежда Петровна. – Ведь это уроды – и отцы, и матери. Рожать умеют, а вырастить – ума и рук не хватает. Они ж не хотят поступиться собой ни на капельку. Жить бы в свое удовольствие – вот им что надо. И лучше за чужой счет. Характер у Надежды Петровны крепкий, и дать бы ей власть, она бы, вероятно, перегнула палку. Но в общем правильное у нее отношение к таким «кукушкам»! Правильное!

Из кабинета главврача Надежда Петровна вышла с окаменевшим лицом. В палате она легла на койку, не проронив ни слова, и все смотрела перед собой, словно в каком-то оцепенении. Лишь изредка она слегка поворачивала голову и бросала быстрый взгляд на пустую шестую койку. Нонна все еще не вернулась. И мы все, повинуясь настроению нашей не избранной, но безмолвно признанной старосты, лежали молча, тоже время от времени поглядывая на шестую койку. Для всех нас, только что в муках родивших этих крохотных беспомощных деток, судьба «приемыша», его здоровье были такими же волнующими, как и судьбы наших детей. Что ж будет с мальчишкой? Неужели Нонна пожертвует сыном? Какими же глазами она сейчас будет смотреть на нас, когда войдет в палату?

Но она не вернулась. Перед самым вечерним кормлением в палату зашла няня Паша. Сердито брюзжа, она сняла простыню с шестой койки, наволочку с подушки, вынула из тумбочки вещи Нонны, сложила их на наволочку и завязала узелком. Мы настороженно следили за ней. А когда няня уже выходила из комнаты, ее остановил властный голос Надежды Петровны:

– Прасковья! Поди сюда! Няня безмолвно повиновалась.

– Где эта?.. – Надежда Петровна даже слова не подобрала для определения Нонны.

– Выпросилась у главврача в другую палату на ночь перейти, с утра выписываться будет, – сказала няня, хмуря белесые брови.

– Мерзавка! – громко сказала Надежда Петровна и; помолчав секунду, распорядилась: – Мальчишку не смей никуда носить. Я кормить буду... А еще прошу: утром моего благоверного задержи, скажи, разговор у меня с ним есть...

Няня понимающе склонила голову и вышла. В комнате воцарилась тревожная тишина. И вдруг в этой тишине зазвенел, словно туго натянутая струна, голос Ани:

– Девочки, может взять мне «приемыша»? Были бы у меня сразу и сын и дочь... Боюсь только: справлюсь ли с двумя, молока у меня и на дочку еле-еле...

– Выкинь из головы! – тихо и спокойно сказала Надежда Петровна. – Твоего здоровья на Светлану чуть да немножко хватает... Заморишь мальчишку на искусственном питании... Поднимешь на ноги Светланку – честь тебе и хвала...

В коридоре послышались знакомые крики «уа», «уа», «уа». Мы повернули головы к двери, встречая няню и детскую сестру. Они разнесли свою особенную ношу. Надежда Петровна получила двоих...

Я кормила Ленечку и искоса поглядывала на ткачиху. Я чувствовала, что душа Надежды Петровны рвется пополам. Любовь к «приемышу» уже прочно поселилась в ее сердце, а разум приводил бесчисленные доводы «против»: семья велика, с двойней хлопот не вдвое, а вчетверо, что муж скажет. Я видела, как она пытливо вглядывалась в личико «приемыша», потом переводила взор на своего Андрюшку, будто сравнивая, будто прикидывая, годятся ли они друг другу в молочные братья. Ох, нелегко принять решение в таком случае…

Не знаю, о чем она говорила утром с мужем. Не возвращалась она в палату долго, должно быть, и разговор у них был непростой. А пришла опять молчаливая, но поспокойнее вчерашнего. Легла и молчала, и странно было нам, что наша шутница и балагур Надежда Петровна так притихла.

Разговор в палате шел о всяческих пустяках. Аня и Зинаида чувствовали себя получше и уже весело болтали. А все же за веселой болтовней нет-нет и глянем на нашу притихшую старосту. Все понимали, какая борьба идет в ее душе, все знали, какую нешуточную ношу задумала она взвалить на себя. Не на один день, не на месяц – на всю жизнь принять мальчика в сердце, в семью, подарить ему любовь, стать ему мамой. Нет, только мать, вырастившая и воспитавшая своих детей, может хоть в какой-то степени оценить подвиг женщины, принимающей чужого ребенка, чтобы сделать его своим...

Наш послеобеденный отдых внезапно нарушил приход няни Паши. Остановившись в дверях, она негромко сказала:

– Слышишь, Надежда, поживей-ка собирайся, иди, твоя мать тебя ждет.

Надежда Петровна вскочила с койки, как встрепанная, накинула больничный халат, подпоясалась, торопливо поправила прическу и, схватив с тумбочки Симы зеркальце, глянула на себя. Казалось, шаловливая школьница торопится на встречу с матерью, побаиваясь получить выговор за небрежность в одежде. Хороша должна быть мать, чтобы тридцативосьмилетняя женщина так дорожила ее словом, ее оценкой. И опять вспомнилась поговорка: яблочко от яблоньки недалеко падает. Хорошая яблонька – и яблочко — хорошо!

После ухода Надежды Петровны в комнате воцарилось молчание, не тревожное, не гнетущее, а выжидательное. Гадали про себя, о чем толкует Надежда Петровна с матерью, чем кончится их разговор. Но время тянулось медленно, дверь не отворялась, и мало-помалу все опять разговорились. Однако, как ни странно, за весь день, не сговариваясь, никто ни одним словом не помянул Нонну. Будто не было ее никогда в нашей палате, будто не от ее злой воли такая буря в душе Надежды Петровны.

И вдруг дверь отворилась. На пороге стояла Надежда Петровна. И в белозубой улыбке ее было столько света, столько радости и счастья, что мы невольно все потянулись ей навстречу.

– Алексеем нарекли! – с необычайной торжественностью сказала она, употребив, видимо, по какому-то наитию это редкое ныне слово «нарекли». – Мать одобряет. Будет теперь в нашем доме Иван-старшой, Алексашка-середнячок и Андрюшка с Алешкой...

Мы от души поздравляли Надежду Петровну с новым, седьмым, сыном. Судьба «приемыша» была теперь в надежных руках.

Бывает и так

И вместе с этой хорошей материнской радостью за «приемыша», у которого сразу все появилось: и славное имя, и мать с отцом, и даже бабушка, – вместе с этой радостью, которая, словно весенним солнышком озарила нашу палату, у нас вдруг будто плотина прорвалась. И опять-таки без всякого уговора все мы заговорили о бессердечной Нонне. И внешность ее тотчас охаяли, хоть была она хороша собой, и заочно определили, что и работница из нее никудышная, и характер разнесли в пух и прах, и мать ее недобрым словом помянули за то, что воспитала такую. Словом, высказались все по полной программе, будто с нас сняли запрет. Женщины ведь умеют быть беспощадными в своих суждениях, особенно, когда есть за что осудить.

Потом Аня возмутилась тем, что этот негодяй, Рем, после отъезда Нонны в другой город, будет себя чувствовать именинником. Как же, все сошло с рук, можно снова распутничать! И тут возникла мысль: немедленно написать коллективное письмо в автохозяйство, где работал Рем, и в этом письме выразить наше презрение и отвращение к такому мерзкому типу.

Составление письма было поручено мне. Но когда я торопливо, карандашом исписала полторы тетрадных странички и прочитала вслух, женщины нашли немало недостатков и потребовали внести поправки. Особенно настаивала Сима. Она сказала, что в конце нужно написать так: пусть, мол, это наше письмо повесят в проходной, чтоб никто не мог его сорвать, и пусть все до одного рабочего узнают, какой подлец этот Рем. И подписать его надо без стеснения, как есть: группа рожениц из палаты № 7, в которой лежала обманутая Ремом Нонна и в которой остался брошенный Ремом ребенок.

Возражать против таких поправок было нечего, и я принялась переписывать, как вдруг Зинаида, которая (мы как-то не обратили на это внимания) не вмешивалась в наш шумный разговор, привстала на постели и спросила, глядя прямо на нашу старосту:

– Надежда Петровна, а что вам муж сказал насчет «приемыша»?

Глаза Зинаиды лихорадочно блестели, она уже сидела на кровати, обхватив руками колени. И было в ее необычно блестящем взгляде что-то такое, отчего разговор в палате сразу оборвался. Мы все почувствовали, что не праздное любопытство подсказало Зинаиде этот вопрос, а какая-то тайная душевная боль.

– А чего ему особенно говорить, – усмехнулась Надежда Петровна. – Он у меня говорить не мастер. Сказал: где шестеро, там и семеро. Раз, говорит, ты так хочешь, так пусть и будет.

– Значит, ради вас согласился? – уточнила Зинаида, не сводя с нее глаз.

– Ну почему ради меня! Он и сам детей любит, шестерым отец...

– Нет, неправда! – вдруг крикнула Зинаида. – Зачем вы обманываете? Не взял бы он седьмого ребенка да еще чужого, если б вас не любил!

Слезы внезапно брызнули у нее из глаз, она упала ничком на постель, уткнулась головой в подушку и, вздрагивая плечами, безудержно зарыдала. Это все было так странно и неожиданно, что мы даже растерялись. В первые дни Зинаида сторонилась нас, мало говорила, и мы подозревали, что у нее какое-то горе. Но потом она развеселилась, шутила, болтала, и мы отнесли ее прежнее плохое настроение за счет нездоровья. А тут, оказывается, совсем другое.

Мы обступили ее койку, принесли воды, валерьянки, но Зинаида отмахнулась и снова села, закрывая руками заплаканное лицо:

– Все вы тут счастливые собрались, – заговорила она, все еще вздрагивая от сдержанных рыданий. – Всех вас мужья любят, ждут домой, детям будут радоваться. А мне и домой идти неохота... Никто меня не ждет, никто не обрадуется...

– Ну, так вернется же твой из командировки! – попыталась утешить ее Сима.

– Да ни в какой он не в командировке! – звенящим голосом воскликнула Зинаида. – Дома он, жив здоров, только ко мне ни разу не пришел. Давно сказал: будет у тебя второй ребенок, не буду жить с тобой!

– Не может быть! – тихо сказала Аня, со страхом глядя на Зинаиду. – Не может такого быть, ни за что не поверю!

Зинаида рванула из тумбочки записку, сунула ее Ане в руки. Записка была от матери, которая писала, что зять уже четвертую ночь не ночует дома. Это было чудовищно: жена в роддоме, а муж...

– Послушай, а вдруг он на работе? – предположила Сима.

– Не первый раз, знаю... – поникнув головой, сказала Зинаида. – Он уже давно путается с одной, да я все прощала, все надеялась, что переменится. А как к вам попала, послушала про ваших мужей, так все во мне перевернулось... Если б любил меня, полюбил бы и второго ребенка, пришел бы сюда, хоть бы про здоровье спросил... Вон ваш чужого принял – седьмого!

Надежда Петровна села на койку и обняла Зинаиду за плечи.

–Постой-ка, я тебя спрошу. Ну, предупредил он тебя насчет второго, а ты как же решилась?

– Да-к Славку жалко. Будет и дальше один расти – совсем избалуется. Ведь сейчас с ним сладу нет что захочет – вынь да положь. Один ведь. И мать балует, и я, и отец кричит на меня, если мальчишке в чем отказ. Думаю, будь, что будет, а Славке брата или сестричку надо...

Надежда Петровна вдруг привлекла к себе Зинаиду и крепко поцеловала ее в щеку.

– Ах, молодчина! Ведь правильно решила, правильно и сделала! – с какой-то даже гордостью сказала Надежда Петровна. – Будь что будет, а Славка теперь с братом. Ну, а как он ведет себя, твой-то?

– Как ведет? – устало переспросила Зинаида. – Поначалу все хорошо было. А потом все хуже и хуже. Напьется – буянит, оскорбляет и меня, и мать. Я все прощала...

– Ну, а за что же он тебя не любит?

– Кто его знает, думает, наверно, что ошибся...

– Странное дело, – вмешалась в разговор Аня.

Мало ли в чем ошибаются люди. Профессию, скажем, не ту выбрал, не любит свою работу. Однако не позволяет же себе на заводе бить стекла, ломать станок, не буянит, не издевается над сменщиком, не оскорбляет директора. Почему же дома можно издеваться над женой?

– А почему не издеваться? – насмешливо спросила Надежда Петровна. – Жена-то позволяет. Я за одну такую вступилась как-то, так она мне чуть патлы не пообрывала. Защищает его, он, дескать, хороший...

– А по-моему, хуже всего ложь, – запальчиво выкрикнула Сима. – Ну, ошибся, разлюбил, так приди по-человечески, объясни жене, подумайте вместе, как лучше исправить ошибку...

–Эх, чистая ты душа, Симочка! – вздохнула Надежда Петровна. – Да кабы был он человек! А то просто кот блудливый!

– Как еще много у нас этой гадости, – проговорила Аня. – Одна моя знакомая уже десять лет встречается с женатиком. Он ей все время обещает совместную жизнь, как только выучит детей. А младшему – всего семь лет. И она его благородным считает. А ведь он сразу двух женщин обманывает...

– И детей, – вставила я.

– Эх, девочки, – тяжко вздохнула Зинаида. – Не сочувствуете вы покинутым женщинам. Нет муки горше. Потому и я своему прощала, цеплялась, лишь бы не бросил. Кажется, если уйдет, кинусь под поезд!

– Как Анна Каренина! – засмеялась Сима.

– Перестань, – прикрикнула на нее Надежда Петровна. – Нечему смеяться. Я гляжу, Зинаида, нервишки у тебя никуда. Ты в каком цехе работаешь? Выпишусь, буду хлопотать, чтобы профсоюз тебе путевку в санаторий дал.

– А ребенка кто кормить будет? – вяло отозвалась Зинаида.

– И верно. Все санатории и Дома отдыха у нас для бездетных, – покачала головой Надежда Петровна. – Ну, не горюй. А дурь из головы выбрось. Тоже мне Анна Каренина! Мать прежде всего о детях думать должна, а не о себе.

– Дайте тете Наде волю, – опять засмеялась Сима, – она бы и Анну Каренину к суду привлекла.

– Ну, я не такая грамотная, как ты, Серафима, – с достоинством отпарировала Надежда Петровна, – но одно знаю твердо: настоящая мать не осиротит детей ради своей несчастной любви.

– Выходит, Анна Каренина поступила эгоистично? – улыбнулась Аня.

– Выходит, – убежденно сказала Надежда Петровна. – Книги я не читала, врать не буду, но кино поняла прекрасно... – Она вдруг оглядела всех нас и рассердилась. – Чего пристали ко мне? Вот у нас учительница есть, у нее и допытывайтесь про Анну Каренину,– и она махнула рукой в мою сторону.

Пришлось мне высказаться. Возможно, строгий критик нашел бы мое истолкование романа Толстого примитивным, но мои слушательницы думали не о тонкостях анализа, а о главном: имеет ли право мать так поступить...

– Какая все-таки сложная и путаная штука жизнь! – проговорила Аня.

Надежда Петровна хотела еще что-то сказать, но дверь отворилась, и внесли наших малышей. Они стали уже большие, привыкли к режиму. Нам вполне можно бы и домой, да вот пупочки у них еще не зажили. Еще дня два – три терпеть. А потом домой...

Я поудобнее устроила Леньку у груди и снова оглядела женщин. Немного дней прошло здесь, в седьмой палате, а вроде сроднились мы как-то, сблизились. Все всех волнует. А придет время, расстанемся – и снова станем чужие. В лучшем случае при встрече на улице поздороваемся. Жаль. Если бы и в обычной жизни люди были такими же чуткими и отзывчивыми, насколько легче и лучше жилось бы нам всем. И еще подумала о молодых: как сложится жизнь у Симы, у Ани, у Зинаиды? Встречусь ли я с ними еще или нет? В это время по радио как раз передавали песню в исполнении детского хора. Звонкие детские голоса пели, вкладывая всю душу в замечательные бесхитростные и трогательные слова недавно родившейся песни:

Пусть всегда будет солнце!

Пусть всегда будет небо!

Пусть всегда будет мама!

Пусть всегда буду я!..

Как безмерно счастливы дети, которые вправе петь о своей матери: «Пусть всегда будет мама...»